Михаил Петухов

В пять лет я упал с качелей. Вы скажете — тоже еще событие: все в детстве с качелей падали, однако мое падение имело весьма печальные последствия. Я крутил «солнышко» и навернулся с самой верхотуры, а нагнавшая меня сваренная из толстых труб рамка довершила дело – открытая черепно-мозговая травма и тяжелейшее сотрясение мозга. Благо отец был тут же во дворе: играл с мужиками в домино. Они меня на руках до больницы дотащили, а так — кто его знает, как бы еще дело обернулось. Два месяца — в самый разгар лета — я провалялся в больнице, потом месяц дома, но в итоге пошел на поправку. Так во всяком случае казалось, на самом деле — главные неприятности были еще впереди.

Во втором классе я начал терять сознание. Первый раз потерял на перемене — носились с товарищем по школьному двору и тут неожиданно вырубился — рухнул на землю. Потом на уроке у доски голова закружилась — тот же результат. Родители потащили меня по врачам — дядьки и тетки в белых халатах стучали по мне молоточками, лучом специального зеркальца слепили глаза, просвечивали рентгеном голову. Заключение было неутешительное — опухоль головного мозга. Мама с бабушкой шептались, что эта опухоль выросла из-за моего падения с качелей. В сущности — тогда уже было без разницы, когда и из-за чего она выросла — надо мной витало — сперва произносимое врачами вполголоса, а потом уже громко и вполне отчетливо – страшное слово «трепанация». Помню, как мы шли с родителями из больницы и я спросил — что такое трепанация. У мамы затряслись губы, и она пошла купить хлеба, хотя бабушка еще утром приволокла два батона нарезного и буханку ржаного, а отец откашлялся и принялся объяснять. Объяснял он путано, словно сам толком не понимал, о чем говорит. «Понимаешь, — говорил он, — это операция такая. Доктор чикнет ножичком, поглядит — что там внутри и дрянь всякую ненужную вытащит. Помнишь, мне фурункул на плече резали. Ну вот, то же самое – только по голове чикнут». Объяснил, тоже мне. Каждый ребенок знает, что в голове ничего ненужного нет, там очень даже нужный и полезный мозг.

Короче говоря, на зимние каникулы упекли меня в больницу. Причем не в детскую, где можно было найти себе друга, а во взрослую. Вокруг были одни лишь смурные мужики, вечно дымящие под лестницей и по этому поводу переругивающиеся с медсестрами, да беззубые старухи в байковых халатах, совершающие нескончаемый круговорот с кружками в руках от палат к титану с кипятком и обратно. Одним словом — тоска... Врачи сказали, что первую неделю меня будут готовить к операции. Ну и готовили помаленьку — кровь брали, заставляли в майонезную банку писать, температуру мерили. Вся эта подготовка занимала не более часа с утра. Все остальное время до обеда и до ужина я был предоставлен сам себе — слонялся по обшарпанным коридорам, помогал нянечкам катать колченогие тачанки на визжащих колесах, нагруженные грязным постельным бельем и отвратительно пахнущими бинтами, изредка читал прихваченную из дома книжку про детство Ленина, но чаще всего сидел у окна и смотрел на расположенный на заднем дворе морг. Я уже знал, что в морге лежат мертвецы, потом за ними приезжает родня — кладет в гроб и везет на кладбище хоронить. Мне очень хотелось увидеть хоть одного мертвеца. Однажды я уже почти дождался, когда его вынесут — я знал, что сейчас вынесут, потому что уже вытащили крышку гроба и поставили стоймя в заваленный еловыми ветками кузов ЗИЛа. Следом должны были тащить тело — я припал к стеклу, но тут на мое плечо легла чья-то рука. Я оглянулся — рядом стоял невысокий круглоголовый дядька в больничной пижаме, из-под ворота которой виднелась форменная зеленая офицерская рубаха.

— Мертвецов глядишь? — подмигнул он мне.

— Ага, — кивнул я.

— Да какие тут мертвецы — старушки одни в платочках. Ты что — старушек не видал, что ли? Вот я мертвецов видал – ого-го! Да каких! Отборные фашисты! Тысячу, а то и две! Я их сам крошил! Хочешь, расскажу? Пошли отсюда.

Разумеется, я сразу позабыл про морг и его обитателей и пошел за ним. После признания в том, что он собственноручно укокошил несколько тысяч фашистов, я был готов идти за этим дядькой хоть на край света, лишь бы услышать его рассказ.

Мы спустились на первый этаж, дядька спросил:

— Прошвырнуться по улице не хочешь?

— Хочу.

Спрашивает еще! Кто ж погулять не хочет...

— Степановна, — крикнул дядька гремящей в каптерке ведрами заднице, обтянутой белым халатом, — где пальто мальчонкино?

— Тут оно, — на смену заднице из дверей выглянула заспанная физиономия с крошечными, почти невидимыми глазками, – только на улицу ему не положено.

— Под мою ответственность. Давай ему пальто, и валенки и мое пальто гони.

Странно... Степановна подчинилась безропотно. Видать, дядька — большой человек, — рассудил я и зашмыгал за ним – калоши повизгивали на только что вымытом линолеуме.

По колено в снегу мы дочапали до увитой безжизненной лозой беседки. Дядька закурил, я залез на скамейку, отломил самую большую из свисавших с козырька сосульку и облизнул ее.

— Ну вот, — раздосадованно развел руками дядька, — я его на мужичий разговор вызвал, а он давай, словно дите малое, дрянь всякую лизать.

Я торопливо сунул сосульку в сугроб и вопросительно взглянул на дядьку:

— Ну...

— Что ну?

— Вы обещали рассказать, как фашистов били.

— Помню, что обещал, Алексей. Я у доктора в кабинете карту твою видел — потому знаю, как тебя звать. А я — дядя Володя, будем знакомы.

Мужик крепко так, по-настоящему, пожал мою руку.

— Фашистов побил я изрядно. Я ведь летчик — в войну на штурмовике летал. Ил-2... «Горбатым» его звали. Слыхал о таком?

— Не, не слыхал.

— Ну, да ты молодой еще... Хороший самолет, просто замечательный. Немцы его боялись — жуть! Бывало, разведчик на цель наведет — выскочишь из-за облаков и ну по фашистам из пушек лупить, а потом еще бомбами, пока не очухались.

— А мертвецы чего? — поинтересовался я. — Вы про мертвецов обещали...

— Да что тебе эти мертвецы сдались! У меня к тебе разговор серьезный. Я помочь тебе хочу. У меня в башке такая ж опухоль, как у тебя. Я в этой больнице не первый раз лежу и скажу тебе со всей откровенностью: все это лечение — полная белибердень! Лечиться самому надо — я вот, например, уже вылечился... Почти.

Мне стало скучно... Вечно взрослые врут. Пообещают про мертвецов, а потом начинают про лечение. Дядя Володя меж тем огорошил меня вопросом:

— Ты опухоль, которая у тебя в голове сидит, ненавидишь?

Я сперва даже не нашелся что ответить. Как можно ненавидеть опухоль? Зачем? Отвечать, впрочем, пришлось, потому что дядя Володя ждал — даже про папиросу свою забыл.

— Ну... Это… Как сказать… Не люблю я ее. Из-за нее в каникулы в больнице торчу.

Дядя Володя аж крякнул с досады:

— Не люблю... Ее ненавидеть надо всей душой! Она ж что фашисты — жизнь твою отнять хочет. А ты — не люблю... Ты вот что, Алексей — представь себе фашистский танк и представь, что в нем укрылся самый мерзкий фашист — это и есть твоя опухоль.

— Гитлер, что ли?

— Не Гитлер, конечно, а заглавный его заместитель, и его обязательно надо уничтожить. Во что бы то ни стало. Представил?

Я представил, как жирная опухоль, обряженная в немецкий мундир, катится в танке и на каждом ухабе противно так слюняво и тошнотворно чавкает. Это оказалось просто — возненавидеть опухоль, о чем я тут же дяде Володе и сообщил. Он моим словам очень обрадовался:

— Вот видишь, а ты говорил! А теперь ты ее бомби. Ляжешь сегодня вечером спать и представляй, как ты из всех орудий по этому танку лупишь. Чтобы проще представлять было — я тебе после обеда книжку про Ил-2 принесу. Почитаешь.

— А про фашистских мертвецов? – почти уже безо всякой надежды поинтересовался я.

— Про мертвецов потом... Вот разбомбишь опухоль — расскажу.

На том и порешили.

С обеда и до самого вечера я читал выданную мне дядей Володей книжку про Ил-2: узнал и про полеты на сверхмалой высоте, и про фосфорные бомбы. Мне книжка очень понравилась, особенно картинки — вернее, одна из картинок. На ней Илы с красными звездами на крыльях мчались над взрывающейся немецкой танковой колонной, от которой в сторону разбегались перепуганные фашисты. Некоторые убежать не успевали и валялись то здесь, то там на залитом кровью снегу. Особо мне запомнился скорчившийся под кустом толстый немец в богатой — вероятно, генеральской — шинели. Я решил, что вот этот фриц и будет моей опухолью.

Вы не поверите — той ночью я действительно бомбил немецкую танковую колонну. Как взлетал, как садился – этого не было, была кабина, был штурвал и две большие кнопки. На одной написано «Бомбы», на второй — «Пушки». Вот я исступленно на эти кнопки и жал, только все время промахивался — ничего похожего на красочную картинку из книги не выходило. Выходило очень даже обидно — немцы не разбегались, а тыкали в мой самолет пальцами и хохотали. Громче всех хохотал немец в богатой шинели – заглавный мой враг... Проснулся я расстроенным, умылся, пописал в банку, пошел есть.

За завтраком ко мне подсел дядя Володя. С минуту он глядел, как я ковыряю склизкую овсянку, потом сказал:

— А ты как хотел, Алексей... Я только на десятом вылете бомбу в цель положил, а потом пошло дело. Немцы, знаешь, как меня звали? «Черная смерть». И тебя они со временем забоятся. Так что не горюй — тренируйся.

Я честно тренировался. Каждую ночь я выводил свой Ил на колонну, снижался и давил на обе кнопки. Тот же результат – все в молоко. Но теперь я не грустил — меня охватил азарт. Ну ведь должен, должен же я прикончить эту нечисть. И перед дядей Володей оплошать не хотелось, потому как совсем незаметно он стал для меня самым настоящим другом, которому во время очередных посиделок в заветной нашей беседке я даже поведал страшную тайну о коле по арифметике, переправленном в табеле в четверку. Дядя Володя меня ничуть не заругал, но все же велел арифметику подтянуть. Сказал, что проверит табель, прежде чем катать меня на Ил-2, когда мы из больницы выпишемся.

Это было в ночь на понедельник. В понедельник должны были прийти родители, чтобы повидаться со мной и поговорить с врачом перед назначенной на вторник трепанацией. Я снова вынырнул из-за облаков и снова увидел плетущуюся внизу танковую колонну. Вон и танк заглавного фашиста в середке катит. Тут что-то меня торкнуло — прежде я поддавал форсажу, но на сей раз решил неспешно спланировать врагам прямо на головы. Вот они – засуетились, забегали. Я пальнул из пушки, но не всеми снарядами разом, а, целясь, — одиночными. Короче — пару танков я зацепил, одному аж башню снесло. Что тут началось! Немцы в панике бросились кто куда. Только толстый в богатой шинели никуда не побежал — за пулемет, что на башне, схватился и ну по мне стрекотать. А мне что — штурмовик-то мой бронированный. Зашел я на второй круг и уже бомбами их — горят как миленькие. Я на третий круг зашел, потом на четвертый — бомбы все сбросил. Колонна в щепки — пламя вокруг, лишь вражина мой невредим: строчит и строчит. Шмальнул я по его танку из пушки — промахнулся: рядом снаряд разорвался. Толстого волной из люка выковырнуло, шмякнулся он на снег и побежал. Я — за ним, а что толку — ни бомб у меня, ни снарядов. Улепетывает гад, и уж близко его спасение — лесок впереди. Но тут прямо из-под моего штурмовика выныривает такой же Ил и как даст по фашистюге снарядом. С первого выстрела — в клочья. Я форсажу поддал, чтобы посмотреть, что за ас такой в том штурмовике сидит. Глядь, а это дядя Володя. Улыбается мне и руками показывает — дескать, он тоже пустой, возвращаемся на аэродром... И улетел. Видать, у него модификация с двигателем помощнее была — не смог я дядю Володю нагнать.

Утром за завтраком дяди Володи не было. Пошел к нему в палату — надо ж рассказать про такое замечательное событие. В палате его тоже не было. Лежал один дед, так он ничего путевого не сказал. Потом пришли родители, а потом меня врачи в оборот взяли — опять кровь брали, потом голову в какой-то ящик засовывали. Обыкновенная мура. Сидели мы с родителями под дверью кабинета, где, значит, этот самый ящик — ждали, пока доктор выйдет. Мама в сторону смотрела, отец все на лавке ерзал и кряхтел. Выходит доктор и странно как-то так на меня смотрит, а потом на родителей. Обыкновенно доктора для разговора родителей в кабинет вызывали, а тут врач прямо в коридоре говорит: «Удивительная вещь. Опухоль уменьшилась в размерах. Так бывает, но очень редко. Попробуем пока без операции обойтись, будем наблюдать». Мама как смотрела в сторону, так и продолжала смотреть, а отец натурально заплакал, носом зашмыгал и в туалет побежал — первый и последний раз в жизни я его плачущим видел.

Наблюдали меня в больнице еще два дня — опухоль чахла и чахла. Ну а как ей не чахнуть, если дядя Володя из пушки ее накрыл. А вот дядя Володя пропал — в палате его не было, в столовую не приходил. Я спросил о нем у Степановны из каптерки, она сонно пробубнила что-то вроде того, что не ищи — ушел он. Мне даже обидно сделалось — как он мог уйти не попрощавшись, еще на самолете обещал покатать, а адреса не оставил. Ищи его теперь — свищи.

В четверг родители забирали меня из больницы. Сошли с крыльца, отец и говорит: «Леша, ты маму домой веди, а у меня еще здесь дело — у нас главный инженер завода умер, Владимир Алексеевич. Тут умер — в больнице. Сейчас машина придет — надо поучаствовать, а то неудобно».

Не успел он это сказать — вот и машина: ЗИЛ с открытым бортом задом в ворота подает. В кузове — лапы еловые и большой портрет моего друга дяди Володи торчком торчит. Вы думаете, со мной случилась детская истерика? Нет, не случилась, потому как выходил я из тех ворот совсем уже не ребенком. Я остановился — пропустил грузовик и не без укоризны сказал отцу: «Могли бы портрет получше найти — в кителе с орденами. Он же летчик, воевал».

Нет, дядя Володя не воевал. Всю войну отработал на авиационном заводе у нас в Куйбышеве — делал те самые Ил-2. Единственный его воздушный бой случился в моем сне, когда он пожертвовал ради меня последней своей ракетой. Такие дела.

У нас в роду одни пацаны рождаются, а на вооружении всего два имени — Алексей и Владимир: дед мой Алексей Владимирович был, отец — Владимир Алексеевич, я — Алексей Владимирович. Когда у меня родился сын, которому в этом году сороковник стукнет, мне ничего особо придумывать не пришлось — получите, распишитесь — готовый Владимир Алексеевич. Не я это придумал… Судьба.

Рисунки Арины Кокаревой.